«С середины 30-х, как я понимаю, Евгений Кропивницкий занимался настоящим самиздатом. Свои свежие, написанные с натуры стихи он переписывал, как художник – каждая буква отдельно – в тетрадки, которые затем переплетал, раскрашивал или обтягивал обложку цветным ситчиком. С середины 40-х, когда я познакомился с этим удивительным человеком, книжечки эти я уже застал в изобилии – самые разные, все очень красивые. Многие дарились нам – ученикам. Несколько штук у меня сохранилось до сей поры.
Никакой машинки тогда не было и в помине. Книжки были уникальны, и, главное, автора за распространение нелегальной литературы никак не привлечь. С этим тогда было строго. Но мы были беспечны и легкомысленны – по молодости.
Вот они, глядят на меня, образцы первого самиздата: некоторые раскрашены акварелью или темперой – абстрактные картины в миниатюре.
Евгений Леонидович жил тогда в поселке Долгопрудный по Савеловской дороге, недалеко от Дмитровского шоссе, над долгими старинным прудами. Помню, на горке, на той стороне, белую классическую церковь с башенкой в колоннах на круглом зеленом куполе. Рядом – темный старый парк, в общем, имение – ныне райцентр. Хотя там располагались какой-то дом отдыха и контора, имение и парк принадлежали нам. Хозяин брал этюдник и картонку, я – книжечку стихов – его или другого поэта. Высокие сосны, темный орешник оглашались строками совсем непозволительного тогда содержания: про жителей барака, про их любовь, беды и смерти. Хозяин между тем писал этюд. Иногда собиралась целая компания, среди прочих – солнечная девушка – Милитриса, в которую мы все были влюблены. Евгений Леонидович переписал ее стихи и переплел в синюю полосато-серебристую материю. Мои стихи тоже переплел и раскрасил ало и пламенно.
Я помню, как особо дорожил он своей книгой, перепечатанной на машинке. 4 экземпляра – это уже был тираж, это было большое достижение. И только за несколько лет до смерти поэт увидел, наконец, свою первую книжку – «Печально улыбнуться», изданную в Париже в издательстве «Третья волна». Доставила ли она ему удовольствие, не знаю. Мне он ее, во всяком случае, подарил. Аккуратно карандашом вычеркнул в предисловии имя Кандинского, которого он будто бы любил, и написал: Врубель, Борисов-Мусатов. Эпизод, где он будто бы кричал и сердился на начальство, тоже зачеркнул и написал: на это я неспособен. И печатная книжка стала рукотворной.» Генрих Сапгир ©